С 8 по 18 апреля в театре им. Н.Бестужева прошла творческая лаборатория "Территория РОСТа. Год второй". В этом году в её рамках впервые в Улан-Удэ был реализован важный социальный проект, основанный на методике Class Act. Для его проведения в столицу Бурятии прилетели драматурги Вячеслав Дурненков и Мария Зелинская. Номинированные на престижную театральную премию "Золотая маска-2017" они отказались от участия в торжественной церемонии, чтобы посвятить себя обычным улан-удэнским школьникам и научить их писать пьесы.

Суть проекта – за короткое время подростки традиционно от 12 до 16 лет в количестве не более 10-13 человек под руководством Вячеслава и Марии пишут пьесы. Затем за еще более короткое время их должны поставить профессиональные режиссеры с опытными актерами на настоящей сцене. Все по-серьезному. Это не игра в драматургов. Это профессиональный проект, основанной на шотландской методике Class Act, который помогает тем ребятам, кто никогда не был в театре, познакомиться с ним и полюбить его, другим – открыть для себя новые возможности и скрытые таланты, третьим – поверить в себя, режиссерам и актерам – окунуться в детство, вдоволь похулиганить, стряхнуть с себя пыль, маски, премии, звания и по-настоящему насладиться живым театром.

За плечами Вячеслава Дурненкова уже 15 лет опыта работы с подростками и не только, уже более 30 Class Act по всей России. Он поделился своими впечатлениями о "Территории РОСТа" в Улан-Удэ, о театре им.Н.Бестужева, о местных молодых талантах, их пьесах, режиссерах и городе.

– Вместе с Машей (Зелинской – прим.) ты уже более семи лет занимаешься Class Act'ами. Как получился такой гармоничный союз?

– Это тот случай, когда она моя творческая половина. Так редко бывает, это большое везение. Ей ничего не надо объяснять, она все понимает. Мы обычно смотрим на детей, стараемся их понять, потому что дети разные, берем за точку отсчета того ребенка, которому дается тяжелее всего, и понимаем, что мы должны объяснять ему для всех, но в то же время так, чтобы не заскучали и продвинутые ребята. В каждом проекте мы изобретаем новый подход, используя уже готовые элементы методики, мы все равно каждый раз перестраиваем ее под конкретных ребят.

– Под наших улан-удэнских школьников тоже?

– Да! У нас преподавание основано на игровых моментах. Мы придумываем упражнения, играем, чтобы ребенку было не скучно, показываем ему какие-то важные вещи через игру. Но ваши дети не стали с нами играть. И у нас был реально кризисный день, мы только вида не подали, что у нас все плохо. Маша говорит: "Я чуть не поседела". А потом в гостинице уже сидели, решали, что надо менять стратегию и скорее всего заниматься практикой. Оказалось, что этим детям интереснее писать, сразу работать. Это, конечно, чуть-чуть затратнее, так как теорию мы сжали, и нам пришлось многие вещи объяснять уже лично, когда ребенок писал: как работает конфликт, что такое поворот сюжета, смена действия.
Чем ближе к Москве, дети более игровые: "развлекайте нас, ой, что сейчас будем писать!" Эти с точностью до наоборот, играть не хотели, чем нас немного шокировали, но когда стали писать, у них сразу появился азарт, зажегся огонек. И мы выдохнули.

– В группе были не только обычные дети, но и ребята с ограниченными физическими возможностями...

– А мы специально так просим, чтобы были смешанные группы, чтобы были дети из детдома, лицеисты, гимназисты и ребята с ограниченными возможностями, в основном с нарушениями опорно-двигательного аппарата, ДЦП. Это наш контингент. Группы должны быть смешанными, чтобы дети могли видеть друг друга, иначе бы в обществе они бы нигде не встретились. А здесь в театре они встречаются, перемешиваются, начинают друг другу помогать, понимать, что мы и есть общество, что вот мы такие. Театр учит не только многообразию форм в искусстве, но и многогранности социума. Театр работает на connection, соединение. Ничего не работает, ни социальные плакаты, ни билборды, работает только их прямое подключение, их личное отношение. Театр – это про отношения. Вот сколько было таких групп, и я не помню ни одного конфликта. Я рассказывал уже про Кавказ, у меня была группа, где были дети из воюющих республик, так там все перевлюблялись, стали учить языки. Единственные, кто не дружил, – это были сопровождающие. Это взрослая "шиза", у детей этого нет, это не естественно, ксенофобия – это что-то нам навязанное.

– Были такие взрослые, которые скептически отнеслись к проекту и высказали мнение, что за пять дней пьесу написать нереально.

– Самое смешное, что дети за сутки могут написать пьесу. Пять дней – это мы еще подстраховались. Дети получают от нас знания, которые преподают во ВГИКе, в Литинституте. Мы рассказываем то же самое, говорим, что есть пять инструментов: герой, конфликт, цель, поворот сюжета, исходное событие, они получают абсолютно профессиональное обучение. Это же придумано не нами, и это работает.
Важно, чтобы ребята почувствовали сцену, как режиссер работает, как актер входит в образ, как создается игра. Принцип любви и принцип театра одинаково звучит: "Твоя игра – это твоя игра, моя игра – это твоя игра и только твоя! То есть я бескорыстен. И когда ребенок это видит, он понимает, что есть другая жизнь, он может просто пересмотреть свое отношение к жизни. Какая-нибудь девочка из детдома может просто не пойти по стопам матери. А у нас сейчас такое время, что есть дети аутисты, недолюбленные дети, и театр должен этим заниматься, брать на себя эту функцию. Потому что, ну, а кто еще?

– Родители?

– Кстати, образец родителей для меня – это мамы и папы наших особенных детей. Если кто-то меня и восхищает, то наши родители, которые не сдаются. Обычно у ребенка с ДЦП дистанционное обучение, он сидит практически постоянно один дома. А в некоторых театрах даже пандусов нет. Что это означает? Что эти зрители ему не нужны. То есть театр отказывается от этих людей, от них и так все отказались. А театр должен нести социальную ответственность. Во-первых, мы живем за счет бюджета, и должны платить обществу какой-то символический налог, хотя плохое слово "налог". Но возвращать мы должны, обязаны. Например, во Франции у каждого актера обязательно есть вторая профессия – и это социальный работник. Это то, что нам надо делать в наших театрах. И тогда театр будет более чутким, тогда скорость реакции будет сильнее, может тогда у нас, как в Шотландии, люди будут приходить, чтобы посмотреть про себя, а не про Гамлета.

– Понимаю, что такое нельзя спрашивать, но все же, есть такие пьесы, которые зацепили?

– Все! Самые ценные пьесы те, где ребенок пять ошибок в слове делает, но пишет пьесу, работает, порой со скрипом, но я вижу, что он старается. Мы же не заставляем писать, мы просто говорим: "Если тебе не интересно, ты можешь не ходить". Но, как правило, он отвечает, что ему интересно. Я вижу, как им это дается. Конечно, самые любимые те, кому тяжелее. Но я никого не могу выделить, просто у кого-то есть драматургический слух, кому-то это дано от природы, от Бога. Но все равно самые большие наши победы, когда получилось у того, кому труднее давалось.


– Ты доволен реакцией детей, родителей?

– Ко мне подошел папа, в погонах, военный, и спрашивает: "Ну, мол, как там мой сын?" – Я: "А кто ваш?" – "Денис". Тут я расцвел, Денис у нас талантливый комедиограф, у него драматургический слух, человек понимает смешное, он понимает, как писать комедии, а это очень дефицитный жанр. И было видно, как он занимался, волновался, как работал с режиссером. Они с Тадасом какой-то общий язык нашли. Я даже какую-то ревность испытывал, так профессионально они что-то обсуждали между собой, у них был connection. И папа спрашивает: "А в Улан-Удэ есть, где учиться?" Я говорю: "Мол, в Москве, курсы". И тогда папа говорит: "Я военный, если ему это надо, я снимусь, поедем". Было трогательно смотреть, как родители смотрели спектакли, в такие моменты для них ребенок становится понятным, с ним считаются, видно, что его любят. Родители видят в этом какой-то смысл, что это все серьезно, у ребенка может профессия состояться, выбор жизненный. Мы же дипломы дали, а это фактически документ, у меня такого нет, а у детей есть.

– Ну, а что нужно сказать актерам, режиссерам, чтобы все получилось?

– Это всегда болезненный момент, потому что мы занимаемся с детьми неделю, а потом встреча с режиссерами. И это для меня всегда волнительно, я боюсь того, что режиссеры и актеры – по сути те же самые дети – начнут забываться. У меня был знакомый, который, когда выигрывал у пятилетнего сына в шахматы, очень радовался победе. Полюбит такой ребенок шахматы? Нет. Я говорю: "Не забывайте, здесь главный ребенок, альфа и омега этого проекта – ребенок". Если ты забудешься и будешь смеяться... А были дикие случаи, приходилось чуть ли не за ухо выводить с репетиции. Я понимаю, это азарт, он забывается, он таким и должен быть, для актера и режиссера – это одно из главных качеств, кураж пошел, драйв. Но тут сидит рядом ребенок, и на что-то может болезненно реагировать. Мы просим и говорим: "Если ребенок пожалуется, то мы придем, все придем, заявление на тебя напишем". Важно видеть, кто это делает.

– У нас доверие было всем режиссерам?

– Абсолютно. Мы познакомились с Тадасом Монтримасом, Сергея Левицкого и Артема Баскакова я знал. Немного вначале переживал за блок Сойжин Жамбаловой просто потому, что не был знаком с ней. Но оказалось, зря! Сойжин молодец, актеры чудесные, нельзя забывать, что театр – это коллективная история, один за всех и все за одного. Если честно, это был практически идеальный проект, все подключились, все всё выучили. Меня всегда поражает, как актеры подключаются, "врубаются", зачем это. Меня каждый раз завораживает такая преданность профессии. Class Act – это проверка на профпригодность: и человеческую, и профессиональную. Ради детей сделаешь. Были случаи, когда мы орали на режиссеров, здесь все было практически идеально. Мы как только увидели их, сразу было понятно, что у нас все получится.

– А про что пишут дети?

– Мы обычно им сразу говорим, что самые крутые пьесы про себя или про то, чему ты был свидетелем. Но у детей бывают такие биографии... У меня были девочки из фонда Чулпан Хаматовой, и если этот ребенок будет писать, то Вася Сигарев – это детский сад (прим. - российский кинорежиссёр, сценарист, драматург, известный по фильму «Страна Оз»). Там жесть, такого не бывает, это что-то кармическое, когда на ребенка сваливаются такие испытания. Тогда – ок, давай, пиши про эльфов. Но когда ребенок свидетель говорит о личном, это другое. В Нягани был случай, девочку травили в классе, одноклассники ей хором скандировали "выйди в окно". Она написала про это пьесу, это была дико мощная вещь. Пришла учительница, записала показ и показала в классе, там все разревелись, просили прощения. И эта девочка написала Маше письмо: "я победила". Вот, театр работает.

– Как вы с детьми общаетесь после проекта? Наверняка, они сильно привязываются к вам с Машей?

– Если дети хотят продолжать общаться, мы продолжаем, они нам пишут, присылают пьесы, но не так много. Мы с Машей очень грамотно подходим, мы сразу говорим: "Дети, мы уедем. Ребята, привет, давайте дружить, но смотрите, мы потом уедем". Мы это сразу говорим, с самого начала, и дети ценят честность, мы на равных, мы дружим, обычно мы сразу переходим на ты. Конечно, и привязываются, и как маму с папой воспринимают, и слезы, все было.

– Можно сказать, что театр получил 16 молодых драматургов?

– И даже не это главное, театр получил 16 квалифицированных зрителей, которые приведут с собой каждый еще 4-х. Эти ребята, наши дети, они поднимают планку у театра, теперь они будут требовать не Рэя Куни, а серьезного разговора, от проекта выигрывают все. Он встряхивает сам театр. После этого актеры подходят и говорят: "Я задумался о профессии, все-таки смысл же есть в ней". У них же тоже глаз "замыливается", "чувствилище" зарастает, особенно в драматических театрах, где играют какие-то отчетные спектакли про Шекспира, про Чехова. Современный человек так изменился с тех времен, Чехов был бы в шоке, Шекспир же писал про своих современников, он нас даже представить не мог, этой системы конфликтов уже нет, а мы играем. А здесь они понимают, что это про меня, дистанция исчезает. Но здесь на полном серьезе надо подходить к тексту, что вот этот мальчик, Витя Петров, и есть сегодня наш Чехов, а вот этот лопоухий – наш Шекспир.

– Но цель проекта все же не "вырастить Шекспира", а осчастливить ребенка?

– Если грубо, то да! Ребенок счастлив – все! У меня был случай: девочка написала пьесу, у нее папа погиб, о том, как она все это переживала. А актриса как-то не так играла, девочка на репетициях что-то не до конца поняла. И в день показа у нее истерика, плачет: "Это не моя героиня, это не я". Мы спрашиваем: "А кто?" Она назвала другую актрису, а та на съемках. Так мы ее вызвали, она уже в такси ехала, учила текст, вышла и все сделала. Ребенок был счастлив, а как нам это далось, это просто... Режиссер за сердце взялся и побледнел. Это, кстати, сильно бодрит режиссеров, хотя у вас они и так бодрые, Сергей (прим. Левицкий- худрук театра им. Бестужева) вообще, как пружинка.

– Class Act'ы проводят театры, которым не все равно?

– Абсолютно. Ментальность руководства должна быть, это важно. Вот Левицкому это было очень важно, он писал мне, звонил. Если руководству это не нужно, это чувствуется во всем. Театр – это коллектив, все зависит от неравнодушия. У нас были и очень формальные проекты, но мы все равно там всех перековали.

– Что сегодня представляет, переживает современный российский театр?

– Расцвет. За последние три года театр дико вырвался, мы вошли в театральное лидерство, вернее вернулись. Я даже не успеваю следить за тем, что происходит, постоянно с кем-то знакомлюсь, абсолютно безумные люди. Сейчас с театром все в порядке, можно только мечтать, литература уже не лидирует, с музыкой так себе, кино переживает кризис. А у нас возвращается жанровый театр.

– У нас, к сожалению, в публике бытует мнение, что московские театры – это хорошо, поэтому гастрольные спектакли, антрепризы всегда собирают аншлаги, а к своим театрам отношение далеко не такое.

– Вообще против этого. Я был в волшебном месте – Молодежном художественном театре. Там понятно, для чего театр, и люди понятны. Уверен, что там отличные спектакли, у них есть свой зритель, и про этот театр должны многие знать. А московские театры – не показатель. Провинция – это состояние ума. Беда нашей страны, что есть Москва, а есть остальная страна.

– Какое впечатление оставил Театр Бестужева?

– Сильное! Очень благодарен ему за все! С Сергеем Левицким все было по любви. Мы познакомились в Москве, он учился в "Школе театрального лидера", а я параллельно вел лабораторию в ЦИМе. Я тогда рассказал про проект, и Сергей решил осуществить его здесь. Он неравнодушный товарищ, и это неравнодушие воспитал в актерах, и все это вылилось в замечательный Class Act. Я откровенно считаю, что здесь у нас получился успешный проект.

– А какое впечатление произвел Улан-Удэ?

– Я до сих пор под большим впечатлением. Это очень странное место, Линч какой-то: местами это гетто, неблагополучие, и вдруг Дацан на Лысой горе – одно из самых красивых мест, что я в жизни видел. Молодежный художественный театр в ночи – откровенный Феллини. Было ощущение, что я Мастроянни, и это Рим. Нереальный город, здесь было бы странно писать реализмом. И мистический блок пьес Сойжин тому доказательство. Мне показалось, что это такой местный стайл Улан-Удэ. Здесь я бы в стиле Дэвида Линча и писал. Ирреальность.

– Вернешься?

– Хотелось бы...